23-й День Рождения театра «Гешер». Интервью с главным режиссером «Гешера» Евгением Арье. Кабинет главного режиссера «Гешера» Евгения Арье: низкая мебель, темно-зеленые стены, афиши и фотографии. Но главное в этой большой квадратной комнате – ее хозяин, который двадцать три года строит свой мост
Сказать, что мост «Гешера» призван соединить русскую и израильскую культуру – слишком просто. Ответить, в чем секрет театра, который отмечает свое 23-летие, может только сам Евгений Арье. Впрочем, ему не нужно задавать вопросы. Лучше просто слушать, как он говорит, подбирая слова и делая долгие паузы, чтобы точно выразить мысль. Режиссерская привычка, которая за долгие годы стала натурой, а быть может, была всегда. Не зря говорят, что речь Арье завораживает актеров. От себя добавлю, что не только актеров…
Начало
– Я никогда не задумывался, на какие этапы можно разделить жизнь «Гешера»… Приехала группа людей, которая поставила перед собой абсолютно нереалистическую задачу: создать драматический театр в эмиграции. Такие попытки были и до нас, но, как показала практика, они довольно быстро заканчивались. После первой эмиграции в Париже открывалось много театриков, кабаре, в которых работали русские актеры. Но просуществовали они очень недолго. Их жизнь определялась жизнью одного поколения. В отличие от музыкантов и танцовщиков, артист, эмигрируя, обрекает себя на потерю профессии. В какой-то мере я был к этому готов. До приезда в Израиль я побывал здесь по приглашению Толи Щаранского. Девять из десяти человек, с которыми я общался, сказали, что создание театра нереально, что до меня пробовали, но ничего не получилось, и я должен забыть об этом. Мне говорили, что я должен идти работать в какой-нибудь стационарный театр, учить язык и понемногу врастать в новую жизнь. Я сделал все наоборот. Не знаю почему, интуитивно… В каком-то смысле все складывалось стихийно. Это было особенное время – Большая Алия, масса людей нашей профессии и огромное число потенциальных зрителей. Это был очень важный период – появление нового театрального организма.
В самом начале мы сделали полезную, по моему мнению, вещь: провели концерты по всему Израилю. Там были куски из драматических спектаклей, поставленных не только мной. С нами были Миша Козаков, Валя Никулин, Леня Каневский. Мы показывали себя и знакомились с публикой. И я увидел, что существует немалый слой интеллигентных зрителей. Было много людей из Москвы и Ленинграда, которые понимали настоящий театр. Причем не только недавно приехавшие, но и «ватики». Эта публика принимала самые неожиданные для зрителя вещи – например, отрывки из моего спектакля «Недоросль». За несколько лет до Израиля я поставил его в Москве, он был очень абсурдистским для того времени. Кстати, я до сих пор вижу в некоторых постановках решения, найденные мной в «Недоросле», которые подаются как абсолютный авангард.
Мифология
– В воспоминаниях многих актеров существует история о том, как я приглашал их в театр. Это абсолютная мифология. Люди, прежде всего мои бывшие ученики, сами узнавали, что я собираюсь в Израиль и хочу создать там театр, мы встречались, разговаривали. Мало того, что я никого не приглашал, я четко говорил: я не могу взять на себя ответственность за вашу жизнь. Было абсолютно неизвестно, получится ли что-нибудь, я ничего не приукрашивал. Человек должен был сам решить, где он хочет жить. Если в Израиле – то через какое-то время мы можем вернуться к этому разговору. Так что истории, что я кому-то звонил и приглашал в новый театр, не соответствуют действительности. Это было невозможно – приглашать-то было некуда. Была совершенная пустота и какие-то очень теоретические договоренности со Щаранским.
Существуют другие мифы. Например, Миша Козаков не проработал в театре ни дня, хотя приехал с нами. Оказывается, еще в Москве у него была договоренность с Камерным театром, и я ему сказал: «Миша, ты свободен, я собираюсь создавать театр, но каждый выбирает собственную жизнь».
Первый спектакль
– Говорить о том, что я перенес в Израиль уже существующую постановку – довольно условно. Спектакль «Розенкранц и Гильденстерн мертвы» много лет жил на сцене театра Маяковского и, как оказалось, стал культовым, даже образовался фан-клуб. Но это было уже после нашего отъезда.
Когда мы в Москве, на кухне у Кати Сосонской (зав. литературной частью «Гешера»), обсуждали, чем займемся в Израиле, «Розенкранц и Гильденстерн» вообще не упоминались. Мы думали о простом демократическом спектакле для широкого зрителя. Концерты натолкнули меня на чудовищно рискованную идею поставить прямо противоположное, потому что понятие об израильской публике у нас было нулевое.
Нам было важно продемонстрировать возможности труппы, заявить о пути, по которому мы собираемся идти: создать интеллигентный театр для интеллигентного зрителя. Спектакль «Розенкранц и Гильденстерн» как нельзя лучше отвечал этой задаче. Мы работали в ужасных условиях: сняли квартиру и репетировали в ней. Первые репетиции мы проводили, держа под рукой противогазы – шла война в Персидском Заливе.
Когда театр «Габима» предложил нам свою сцену, оказалось, что не походит свет и нужно немедленно все переделывать. Тогда мы впервые столкнулись с системой работы западного театра: в ту минуту, когда у осветителей заканчивался рабочий день, они все отключали, и мы оказывались в темноте. Катя Сосонская и Лена Крейндлина (генеральный директор «Гешера) буквально на коленях стояли перед рабочими сцены, умоляя включить свет.
Нам тогда многие помогали, я до сих пор благодарен им за это. После премьеры мы стали очень модными. Многие театральные деятели шли на спектакль, ожидая чего-то «русского» – тяжелого, пыльного. Собралась вип-публика, которая была настроена весьма скептически. И когда они увидели настоящий европейский театр, это был шок.
Мы много раз приглашали на спектакли мэра Тель-Авива Шломо Лахата, легендарного Чича, но он все не шел. Через несколько месяцев нас повезли на гастроли в США, на театральный фестиваль в Нью-Йорке. Его проводил Ноам Семель, теперешний директор Камерного, тогла он был культурным атташе в Нью-Йорке. Семель увидел наш спектакль и сказал, что либо он включает «Розенкранц и Гильденстерн» в программу, либо отменяет фестиваль. Мы играли в день закрытия, был организован большой вечер, на который пригласили всех еврейских миллионеров Нью-Йорка. И там наш спектакль увидел Чич, приехавший в те дни в Америку. Увидев, как «Гешер» принимает искушенная нью-йоркская публика, Чич стал нашим большим другом. Нам дали здание старого кинотеатра на Нахмани, началась профессиональная жизнь.
Продолжение
– Было ужасно трудно, денег не было совсем. Мне иногда не на что было купить самые дешевые сигареты «Ноблес». Но установка была прежней – мы не самодеятельная труппа, мы профессиональный театр, мы платим зарплату. Это было очень важно.
Мы поняли, что признание состоялось, когда на празднование Дня Независимости премьер-министр Рабин в своей речи минут десять говорил о театре «Гешер» как о знаке Алии. Впервые в истории Израиля весь театр был приглашен в резиденцию премьер-министра, за что нас все дружно возненавидели.
Еще в Москве мы понимали, что репертуарный театр на русском языке не выживет, и года через три нам придется переходить на иврит. Группа актеров начала учить язык еще до приезда в Израиль. А здесь все так быстро покатилось, взрыв интереса к «Гешеру» произошел сразу, и уже через год стало понятно, что, если мы не хотим стать театром «Ромэн», нужно ставить спектакли на иврите.
Это было сложно. От нас никто не ждал ухода от русского языка, и для всех это стало событием. На первых спектаклях только нам казалось, что мы говорим на иврите, на самом деле… Например, у покойного Гриши Лямпе был монолог минут на пять, если бы он забыл хоть одно слово, была бы полная катастрофа. Но каким бы ни был наш язык, в театр пошли коренные израильтяне.
Еще один момент. Я не знаю в истории театра случая, чтобы одни и те же актеры играли одни и те же спектакли на двух языках. Возьмем театр Шапиро в Риге – была русская труппа и была латышская труппа. Это был занятнейший период со всех точек зрения. На иврите текст приобретал совершенно иное значение, актеры играли по-другому, хотя я ничего не менял в режиссерском решении. «Гешер» стал психологическим феноменом: есть исследования, которые выявили, что структура языка меняет структуру мышления. Есть и физиологические моменты – когда читающие слева направо смотрят на сцену, взгляд останавливается в правом углу, и я как постановщик это должен учитывать. На иврите мы читаем справа налево, значит, все будет наоборот.
Смена поколений
– Это был звездный период, нас восхваляли. Хотя появлялись достаточно критические статьи, например, помню название «Мост в никуда». Сейчас театральной критики просто не существует, и это обидно, грустно. Почти нет статей, где не путают имена актеров, и уже это – свидетельство непрофессионализма, не говоря о каких-то более глубоких вещах.
Потом начался откат. Все как бы встрепенулись: а почему мы все время их хвалим, разве у нас нет своих? Спектакль «Три сестры» в Москве был принят восторженно, а здесь на нас обрушилась чудовищная критика. Наверное, мы так и не стали своими.
Но мы продолжали работать, в «Гешере» происходила смена труппы. Некоторые актеры, к сожалению, нас покинули, кто-то, совсем немногие, вернулись в Россию. Там много снимается Леня Каневский, играет в российском театре и в кино Игорь Миркурбанов. А вот Саша Демидов, который много снимался за границей, остается ведущим актером «Гешера». У него возникла мощная связь с еврейством и, думаю, со мной.
Смена поколений проходила постепенно, и сейчас большинство наших актеров – люди, рожденные в Израиле, чей родной язык иврит. Я недавно подсчитал, что многие из них работают в «Гешере» больше пятнадцати лет, а это большой срок. Мне кажется, что коллектив, который постепенно складывался, сегодня можно назвать труппой.
Сегодня
– Недавно мы начали проводить «вечера проб и ошибок». Каждый актер может показать все, что он хочет. Есть у человека роль, о которой он мечтает – учит кусок и показывает его на вечере. Я не ожидал, что будет огромное количество не бессмысленных работ. По этим показам я многое узнаю об актерах, они открываются с совершенно неожиданной стороны. Для меня наши вечера – серьезное свидетельство того, что новая труппа состоялась.
У нас постоянно ставят приглашенные режиссеры. Мы вынуждены делать по шесть спектаклей в год, что нереально для одного человека, и очень плохо для труппы, когда она замкнута на одного режиссера. У меня абсолютно нет ревности к чужим спектаклям, меня не пугает, что другой постановщик может понравиться актерам больше, чем я. Не знаю почему, но не пугает. У меня совершенно противоположный пункт: когда режиссер проваливается, то к следующему относятся с недоверием и ждут, когда приедет Арье. Это нехорошая, неправильная ситуация. Я рад, что появился болгарский режиссер Александр Морфов, талантливый человек, который поставил в «Гешере» три спектакля, и у меня даже мысли не было прикоснуться к его работе.
Ситуация у «Гешера» непростая. Многие ставят пьесы на два прожектора – три стула – пара раскрученных имен, а рядом мы с большими дорогими постановками. Театр постоянно находится на краю пропасти, и все это знают. Мы каждый день боремся и выживаем.
Я не хочу выглядеть абсолютным пессимистом. «Гешеру» двадцать три года, и по всем законам нас давно не должно быть. Но тот театр, который мы строили, есть, вопреки всему. И пока хватит сил, по-другому не будет.
- Арье все-таки оптимист. В кабинет заглянула Лена Крейндлина, предложила пойти вечером в оперу на La Boheme Пуччини. Разве пессимист мог так легко согласиться?..
Римма Осипенко
Загрузка ...