Эксклюзивное интервью с Александром Балуевым
Автор: Севиль (36)
У Рэя Брэдбери есть пронзительный рассказ о пожилом стороже, охраняющем и ремонтирующем декорации к старым фильмам – созданные поколениями талантливых художников. Именно об этом – о сохранении традиций русского и мирового актерского мастерства и режиссуры, роли театра и кино как катализаторов мысли, мы поговорим с мудрым и мужественным Александром Балуевым, привезшим в Израиль свою первую режиссерскую работу – “Опасные связи”. Glamur.co.il представляет эксклюзивное интервью с ним.
– Вы привезли в Израиль свой первый спектакль, в котором вы выступаете в роли режиссера-постановщика. Как-то, говоря об “Опасных связях“, вы признались, что для вас начало режиссерской карьеры – это выход на нулевой уровень, начало с чистого листа, без учета прежних заслуг. Зачем такая проверка на прочность вам – состоявшемуся, талантливому, востребованному актеру?
– Идея поставить этот спектакль назревала очень давно. Я хотел увидеть его на сцене, и предлагал его время от времени поставить различным режиссерам. Но у кого-то не хватало времени, у других были иные приоритеты, проекты и идеи. В итоге стало понятно, что нужно либо ждать оказии втиснуть этот спектакль в чужое режиссерское расписание, либо поставить самому. Ждать решительно не хотелось. И когда стало ясно, что тянут. Больше нельзя, я решился на этот эксперимент.
– И как ощущения после такого режиссерского дебюта?
– В целом, я доволен. Мне кажется, мы все – и я как режиссер, и хореограф, и балетмейстер, и композитор, – мы все выжали из этого проекта все, что могли, и получилось ровно то, что мы хотели увидеть. Это не скучная серая постановка; у нас получилось яркое, насыщенное действо, очень музыкальное. И огромное преимущество, которого нам удалось достичь, заключается в том, что “Опасные связи” совсем не похож на то, что обычно вывозят на гастроли. Обычно привозной спектакль, как это ни печально, подразумевает какую-то ограниченность, компактность: просто сложно привезти все эти декорации, весь антураж, который является обязательной составляющей хорошей постановки, за рубеж. У нас получилось создать спектакль, богатый и внутренним, и внешним содержанием.
– А почему этот спектакль был так важен для вас?
– Из-за музыки. Если бы это была просто пьеса, просто драматическое произведение, оно бы меня, скорее всего, не зацепило. Но тут получилось необычно – услышанная музыка сподвигла меня поставить спектакль. Я понял, что это будет музыкальная история, своеобразный мюзикл. И хотя я никогда раньше не принимал участия в музыкальных проектах, я понял – вот оно, пора.
– Но пока израильская публика не видела этого спектакля, давайте поговорим о современном кино, которое не сходит с экранов и с которым знакомы все. Вы как-то, при обсуждении “Самого лучшего фильма”, сказали, что не видите ничего дурного в существовании кино такого типа. Что, если есть публика, которая его с удовольствием потребляет, оно должно существовать. Почему такое кино привлекает внимание? Публика действительно перестала воспринимать серьезные вещи?
– Понимаете, серьезное кино не снимается, потому что оно не рентабельно. Существуют, конечно, единичные режиссеры, снимающие единичные фильмы, но эти попытки тонут в развлекательно-непознавательном кино. Такое оголтелое несодержательное веселье а ля “в послений раз смеемся” сегодня гораздо востребованее и оплачивается лучше, поэтому необходимости снимать глубокие осмысленные фильмы нет. Поэтому до тех пор, пока зритель будет монетой и ногами ратовать за появление такого кино, другого и не будет. Но ведь комедийное кино ведь может быть очень глубоким! Давайте вспомним комедии Гайдая, Захарова: они все были очень смешными, их до сих пор цитируют и пересматривают представители разных поколений. Но за этой иронией и сатирой скрывается такой глубинный смысл, которого часто не может достичь гораздо более серьезное кино.
– В СССР мозги прочищали своеобразной тележвачкой: передачами про танцы и пляски. Сегодня их место заняли сериалы низкого пошиба и бесконечные юмористические передачи. По вашему мнению, это связано с отсутствием качественной телепродукции или это попытка засорить мозги зрителю?
– И то, и другое. Попытка массового оболванивания публики, конечно, имеет место. Людей просто отучают мыслить самостоятельно при помощи вот этих визуальных “ха-ха” и пластмассовых картинок, ничего общего не имеющих с жизнью. У меня иногда такое ощущение, что режиссер, приступающий к созданию фильма, как будто вообще никогда в жизни не смотрел ни одного другого фильма. Такое вот у него отрицание всего, что было прежде, и это называется собственным видением. Но ведь создавая что-то новое, нужно отказываться от каких-то традиций, которые ты очень хорошо знаешь. И тогда действительно получается новое видение, основанное на хорошем понимании классических традиций и осмысленного несогласия с ними. А когда этого пласта классических мерил нет, получается что-то лубочное и пустое. Но люди-то смотрят! Их ведь никто не заставляет смотреть такое кино. То же относится и к юмористическим передачам, которые вы упомянули: на мой взгляд, это не просто не смешно, это пошло. Но публика заходится в хохоте. И я тогда задумываюсь – а может, в этом есть что-то, чего я просто не понимаю?
– Минуту назад вы сказали, что фильмы серьезные все-таки снимаются, хотя и очень мало. Есть, например, Андрей Звягинцев с его “Изгнанием”, где у вас очень интересная роль. Вы там играете воплощение всего темного, что сосредоточено в человеке. Но роль эта настолько пропитана осознанием того, что он – воплощение зла, что это привлекает. Этакий Мефистофель.
– А это потому, что без темного нет светлого. Режиссер не ставил во главу угла одну из сторон, он уравновесил добро и зло, и заставил зрителя самого выбирать, на чьей стороне печеньки. Поэтому “Изгнание” – это умно и талантливо. Согласитесь, зло – оно совсем не обязательно страшное, с бородавками и в топором в руках, в подъезде караулящее бабку. Зло разное, часто – невероятно обаятельное, гораздо притягательнее унылого добра. И только чрезмерно глупый и самоуверенный петух скажет о себе, что он всегда будет на стороне добра. Известный психологический парадокс, неоднократно доказанный: не зарекайся, неизвестно, как ты себя поведешь в экстремальных условиях. Я не знаю, остался бы я таким героем, каким меня хотят видеть все вокруг, включая меня самого, если бы меня посадили в концлагерь. Или если бы я или мои близкие голодали бы. Я понятия не имею, как бы я себя вел и на что был бы способен. Это ведь не зависит от количества прочитанных книг, любимых композиторов и воспитания. Весь этот налет, как и, увы, призрачное человеческое достоинство, пропадает, когда мы оказываемся в экстремальных условиях. Вот тогда и проявляется наша настоящая человеческая сущность – лучшая или худшая. Вот об этом Звягинцев и говорит во многих своих фильмах.
– Но при этом ролей, подобных этой, в вашем актерском арсенале меньше, чем хотелось бы. У вас не бывает ощущения, что режиссеры эксплуатирую вашу героическую внешность и мужественность, создавая образ такого героя нашего времени со спиной-каменной стеной, за которую всегда можно спрятаться. Нет ли у вас чувства “заложника одной роли”?
– Начну с последнего: чтобы избежать дисбаланса, я стараюсь разнообразить роли. Вопрос в том, всегда ли это удается сделать, но я очень стараюсь выбирать разные амплуа. Дело в том, что телесетка часто составляется по принципу последовательности: вот сыграл я, скажем, несколько ролей военных в нескольких сериалах, и их ставят постоянно. У зрителя складывается впечатление, что военное амплуа – это то, что я выбираю для себя постоянно. А то, что ты играл Тургенева, Достоевского – это как- то не учитывается. И потом, глядя на меня в роли Свидригайлова, у зрителя появляется первая ассоциация: “а, это же тот, кто играет этого, который все время в погонах, да?” И все, собственно. Но над этим я не властен уже, это политика канала. Единственное, что я могу и стараюсь делать -это разнообразить, насколько возможно, диапазон своих ролей.
– А вы бы сыграли слабого и безвольного Мармеладова? Свидригайлова-то вам играть легко и приятно, несмотря на противоречивый образ, он, скорее, герой мощный, фактурный. А каково было бы сыграть жалкого пьянчужку?
– Я буду играть любого героя, даже самого отрицательного, если это интересная и наполненная внутренним смыслом роль. Я не отношусь к актерам, которые принципиально не “мараются” о плохих героях. Они составляют свои роли по принципу “я не играю плохих парней, это плохо для моего имиджа”. У меня этого нет совсем; если роль осмыслена интересна мне, я ее беру с удовольствием. Вот Гитлер – чудовище, но если идея его сыграть подкреплена режиссерским замыслом, меня не будет волновать, что я буду играть чудовище. Если я сыграл негодяя, и зритель ходит под впечатлением моего образа три дня, негодуя и ненавидя – и персонаж, и актера – это моя абсолютная победа.
– А помните, вы играли у Спилберга в “Миротворце”? У вас была очень неоднозначная роль и очень неоднозначная реплика, которая сегодня, в свете известных событий, не может оставить равнодушным: “Ненавижу их не за нацию и религию, а за то, что они нищие”.
– Я предлагал изменить слово “нищие” слово “стадо”. Нельзя ненавидеть человека за то, что он беден, но за то, что он безропотно подчиняется своей судьбе – можно.
– Однако режиссер оставил оригинал фразы, и она прозвучала так, как и предполагалось изначально. Провидческая оказалась реплика. А как вы относитесь к нынешнему массовому переселению народа, к беженцам в Европе?
– К беженцам – с огромным сочувствием. Человек, безусловно, устроен так, он стремится жить там, где лучше, но он бы с радостью жил у себя дома, если бы там было возможно достойно жить. С этой точки зрения массовое переселение в Европу с Востока понятно и оправдано. Но облик континента меняется невероятно, и пока непонятно, куда это приведет. Но это, как минимум, неестественно.
– То есть восток есть восток, запад есть запад, и им не сойтись?
– Именно так, прав был старина Киплинг. Знаете, когда мы снимали Кандагар в Марокко, я ощутил, насколько это разные миры – условно говоря, есть европейская цивилизация, и есть, например, африканская. Их просто нереально соединить. И чем глубже ты погружаешься в это мир, знакомишься с этой чуждой для тебя культурой и обычаями, настолько ты понимаешь, насколько ты такой же чужой для этой человеческой общности, какой она является чужой для тебя. И ты внезапно осознаешь, что дело не в незнании языка, а в ментальности, в религии, в многовековых традициях. И, конечно, человек везде человек, и это, конечно, верно. Но до тех пор, пока ты сам не погружаешься в этот мир, ты не понимаешь, до какой степени это разные миры, и какая колоссальная разница между тобой и жителями маленькой марокканской деревеньки далеко от столицы, куда тебя случайно занесло.
– Вопрос в свете этой цивилизационной разницы: если бы вам предложили поставить что-нибудь остросоциальное, скажем “Бидермана и поджигателей” Макса Фриша – пьесы, после которой зрителю хочется бежать и строить стену, дабы не пустить ни одного беженца, при том что сам Билерман довольно отвратный тип – как бы вы к этому подошли?
– И здесь я попытался бы добраться до причины, показать другую сторону – почему поджигатели, на ровном ли это месте происходит, просто ли так люди творят зло и бросаются на своих соседей, или же есть причины, которые их побуждают… Так что за такую пьесу я бы взялся с огромным интересом.
– А вы согласились бы стать послом доброй воли ООН в странах Африки, если бы предложили?
– Я думал об этом и понимаю, что, с одной стороны, это было бы интересно, но с другой стороны, это деятельность, по большому счету, ничего бы не поменяла бы в мире. Западный человек помогает бедным мирам, будто оправдывая свое существование: деньгами, гуманитарной помощью. Но по сути, это ничего не меняет. Это вообще нельзя изменить со стороны, только изнутри и только силами самих жителей. Другое дело, что послы доброй воли дарят толику тепла, внимания, музыки или искусства – того, в чем они понимают. Это тоже мелочь, но мелочь важная. Так что да, наверное, я бы согласился им стать. Но пока таких предложений со стороны ООН не поступало 🙂
– Ну, в ожидании такого предложения давайте уйдем от высоких материй и поговорим об обыденном. Расскажите, пожалуйста, как проходит ваш типичный день?
– Если это обыкновенный день, то ничего особенного, правда. Единственная традиция, которая существует уже много лет и без чего я себя не мыслю – я всегда начинаю свой день с кофе. Завтрак, кстати, не особо важен для меня, могу просто что-то перехватить, но кофе – это святой ритуал. Потом начинаются какие-то дела, надо куда-то ехать, что-то делать, поэтому после кофе я первым делом прихожу в ужас, осознавая, что надо выдвигаться в город. Дело в том, что я живу за пределами Москвы, поэтому просчитав, сколько времени мне предстоит потерять в пробках, я тоскливо оглядываю дом и понимаю, как бы мне просто хотелось в нём остаться. А если все-таки ехать никуда не нужно, я много и охотно гуляю с собакой, счищаю снег с дорожек, читаю что-то. Очень люблю такие простые человеческие радости.
Загрузка ...