Эксклюзивное интервью с Максимом Дунаевским

В июне в Израиле пройдут юбилейные концерты композитора Максима Дунаевского. Маэстро предстанет перед публикой как ведущий, исполнитель, а также собеседник, открывающий удивительный музыкальный мир, затрагивающий душу каждого зрителя.

В преддверии гастролей наш корреспондент Севиль Велиева побеседовала с Максимом Дунаевским.

Великолепный фильм Милоша Формана «Амадеус»; начинается сценой исповеди престарелого Сальери. Признаваясь в том, что он называет убийством человека по фамилии Моцарт, он рассказывает о себе, как о композиторе и напевает несколько мелодий. Молодой священник их не узнает. А вот когда он запевает из Моцарта, священник тут же радостно подхватывает. Ведь классический для нас Моцарт писал музыку, любимую и узнаваемую людьми того времени.

Мой знаменитый собеседник начинал как автор симфонических и камерных произведений, и в этой области он мог бы добиться профессионального успеха, но не такой народной любви. Потому что сегодня один человек из ста узнает Пятую Симфонию Шостаковича, а вот «Ветер перемен», «33 коровы», «Пора-пора», «Я – водяной» и многие другие песни знакомы абсолютно всем.

– Максим Исаакович, давайте начнем с протокольной части – что будет ждать израильского зрителя в июне? У вас длинные гастроли, 10 дней…

– Я много лет не был в Израиле с гастролями, и причиной было как раз то, что мне нечем было удивить израильского зрителя. Можно было бы выйти на сцену еще раз, что-то сыграть, рассказать какие-то байки. Но хотелось придумать что-то, чтобы оживить это. И вот с течением времени возник инструментальный ансамбль, который со мной работает. Появилась очень талантливая исполнительница, Ангелина Сергеева, с которой мы познакомились на одном из музыкальных конкурсов, где я входил в состав жюри, а она была участницей. Там мы познакомились, поработали вместе и с тех пор сделали несколько интересных проектов. Кроме того, со мной работае и Дима Харатьян, который является моим очень давним другом и участником многих моих проектов, от фильмов до недавно поставленного мюзикла. И когда накопился действительно интересный материал, мы обнаружили, что мы готовы двигаться дальше. Мы ничего не изобретали, просто года работы привели к тому, что у нас есть что-то, что не стыдно представить израильскому зрителю. Вы знаете, все эти годы меня приглашали в Израиль, но я все время отказывался – не было ничего, что можно было бы с гордостью предложить израильскому зрителю. И когда все карты сложились, и появилась новая программа, я сообщил, что вот оно, появилось нечто, что можно показать в Израиле с удовольствием и гордостью.

– Странно, я была уверена, что вы привезете не шоу, а свой последний мюзикл “Алые паруса”, который вы поставили в относительно недавнем прошлом.

– Нет, транспортировать мюзикл – это очень сложное и дорогостоящее предприятие. Не случайно американцы, являющиеся родоначальниками этого жанра искусства мюзиклы не возят в гастрольные поездки. Они изобрели систему, которая прекрасно работает уже много лет – это такая своеобразная франшиза. Права на мюзикл легче купить у страныи поставить свой собственный – со своими артистами, на собственной сцене, на своем языке. Таким образом он, мюзикл, и переезжает из страны в страну. И это, наверное, единственный путь его транспортации, потому что гастроли, с учетом всех расходов на перемещение, являются мероприятием, которое невозможно окупить потом никакими кассовыми сборами.

– Мы обязательно поговорим еще попозже о мюзиклах, опереттах и операх, а пока давайте вернемся на несколько десятилетий назад. Известно, что вы получили очень серьезное музыкальное образование: музыкальная школа, затем музыкальное училище, затем – консерватория. Вы владеете несколькиим серьезными музыкальными специальностями, и в молодости даже писали симфонии! Но в конечном итоге вы ушли в совершенно другую область. Как получилось, что вы ушли от классической музыки к мюзиклам?

– Я не могу сказать, что классическая музыка была моим сознательным выбором в самом начале. Да, я получил образование, которое позволило бы мне творить классические музыкальные произведения, однако потом все переменилось. Как известно, случай играет очень важную роль в нашей жизни. Моим случаем был студенческий театр МГУ «Наш дом» и встреча с Марком Розовским, Ильей Рутбергом и Альбертом Аксельродом. У них была очень демократичная сцена, они играли все, от капустников до серьезных мюзиклов. Постепенно я стал уходить в область такого “легкого” жанра. Я употребляю слово “легкий” в кавычках, потому что некоторые оперетты и мюзиклы составляют серьезную конкуренцию классическим операм, которые, в принципе-то, сегодня мало кто знает и помнит. Таким был мой первый шаг, и он состоялся, когда я еще учился в училище. А потом, на последних уже курсах консерватории я стал руководителем театра Евгения Вахтангова, на сцене которого было поставлено много музыкальных спектаклей. Вот таким был мой постепенный уход из жанра классического в жанр иной музыки. Мне было в нем удобнее, легче, комфортнее. Как я шучу обычно в таких случаях, я решил не добавлять свои скучные произведения к серьезному жанру, в котором и без меня их предостаточно.

– Когдя я готовилась к нашему разговору, я просмотрела много источников, разумеется. Меня удивила мысль, которую вы озвучили и сейчас- классическая опера переживает серьезный кризис. Почему? Что стало причиной  – изменилось ли время, или интернет появился, или просто появилось много других развлечений?

– если говорить о классической существующей опере, то есть той, которая была уже написана в предыдущие столетия, то, на мой взгляд, она действительно переживает кризис.

– В нее уже и ходят-то последние из могикан…

– Нет, почему же! В нее ходит достаточно весомая прослойка. Хотя должен сказать, что часто бывает, что ходят не столько послушать оперу, сколько посетить брендовые места – театр Ла Скала или Большой, например, являются чем-то вроде музея, которые представляют ценность сами по себе. И я не уверен, что люди, приезжая в Милан, всегда идут в Ла Скалу послушать оперу.

– Да мало ли! из правильного театра можно сделать чек- ин и собрать массу лайков в фейсбуке!

– (смеется) Я лично сталкивался с тем, что люди после посещения Ла Скалы даже не могут повторить название произведения, которое они пошли слушать. “Мы, – говорят мне недавно, были в Миланской опере. Да, – говорю, – а что смотрели? Ой, отвечают, – ой, как же это было там? не помню”. Знаете, опера стала музеем, но это не главная проблема. Главная проблема в том, что все попытки нынешних режиссеров стряхнуть с оперы музейную пыль и вывести ее из музеев обратно в люди привели к опошлению жанра. Да, опера несколько устарела – ведь в моменты создания опер тогда, несколько веков назад, опереные арии были хитами, выражаясь современным языком! их пели везде: в тавернах, в театрах, на улицах. Это была поп-музыка, популярная музыка! Но было это, повторяю, несколько веков назад. И чтобы приблизить оперу к сегодняшнему зрителю ее стали приближать буквально, помещая в современные реалии. Решение не лучшее, на мой взгляд. Вот представьте только: у Вагнера – средневековая Вальгалы, старый немецкий язык, атмосферность, и тут – современная интерпретация, бандиты с пистолетами и модерн. Или, условно, проститутка вместо Изольды. Мне кажется это дикостью. Это, знаете, такая форма потребы, когда искуство опускается на дно, чтобы угодить публике. И это можно сколько угодно прикрывать это громкими словами об изысканной интерпретации и режиссерском видении, это остается дикостью. Обыкновенное угождение на потребу публики. На потеху даже. И в этом угодничестве, на мой взгляд, и кроется кризис жанра. Давайте лучше оставим оперу нетронутой для той части зрителей, которая действительно любит и ценит классику.

– Вы сказали, что опера была для современников популярной музыкой. А как получилось, что на смену операм пришли оперетты, а потом – мюзиклы?

– нет, не на смену! Они существовали паралельно. Комическая опера существовала всегда – вот из нее и произросли опереты. Опера Кармен была изначально написана с диалогами, что нетипично для оперы, особенно того времени. И вот неудивительно, что после отхода от таких драматических сюжетов опера приобрела еще бОльшую популярность – оперетта была лишена этой драмы, обязательно несчастного конца и т.д. А мюзикл будучи оперетой по форме, снова усложнил сценическое действие – там появились снова серьезные сюжеты. Так то мюзикл отличается от оперетты не столько музыкой, сколько возвратом к серьезной оперной теме.

– Максим Исаакович, следующий вопрос необходимо начать с официального в вам обращения, по имени и отчеству. Скажите, а когда вас перестали считать сыном своего отца?

– Вы знаете, я достаточно рано решил, что у меня здоровая психика, и комплексы будут мне только мешать. Я понял, что раз уж я выбрал идти по этому пути, нельзя зацикливаться на нашем с отцом сходстве или различии. И достаточно быстро я стал не сыном Дунаевского, а Дунаевским. И, кстати, с отцом у нас получилось такое опосредованное сотрудничество – я ставил “Детей Капитана Гранта” как бы с папой, и мюзкл “Веселые ребята”.

– А когда вы осознали, что вы творите вещи, которые немедленно уходят в народ и становятся частью народного творчества? Их же поют и сегодня под гитару, хором, в любой компании  и в любом караоке-баре?

– Я не вижу в этом ничего плохого, это же прекрасно! Вообще, я считаю что если мелодии, написанные композитором, пошли “по рукам” – это хорошие мелодии, и это хороший композитор. Посмотрите на любого гениального, прославленного композитора – у Шостаковича, Чайковского, Хачатуряна ведь были очень мелодичные мотивы. Они запоминались мгновенно, ои сразу становились узнаваемыми. И я считаю, что если композитор не в состоянии писать такую “народную” музыку – это плохой композитор. Мы как-то обсуждали с Рыбниковым (Алексей Рыбников, советский и российский композитор – прим. автора) одного из современных модных композиторов, и Алексей спросил: “Слушай, а ты помнишь хотя бы одну его мелодию?” Мы оба стушевались. “Тогда это плохой композитор” – заключил Рыбников.

– А возвращаясь к анализу вашего творчества, ответьте, пожалуйста, ждет ли публика новых вещей или после “Черного пруда” или “Ветра перемен” вы могли бы больше ничего не писать и почивать на лаврах до конца жизни?

– Хм. Вот смотрите. В этой нашей новой программе, которую мы имеем честь представить в Израиле, будут и новые мелодии. Но я себе отдаю отчет в том, что они уже не будут так же популярны, как то, что было написано мною раньше. Популярность – это же своеобразная волна: она приходит к тебе, тебя поднимает, ты в эйфории, ты пишешь еще, ты получаешь одобрение публики, ты снова пишешь новое, и оно сразу запоминается. Но невозможно быть на этой волне всю жизнь. Поэтому в какой-то момент я ушел, понимая, что я просто не могу соперничать с самим собой. В мире сейчас в принципе не пишут запоминающейся музыки, мы наблюдаем сейчас универсаный кризис жанра, но это другая история. А то, что мне просто не удалось бы войти сегодня снова в эту воду – это ясно как день. Поэтому я и ушел в другие жарны. Я пишу мюзиклы, и музыку к фильмами, и стараюсь делать это хорошо, но не лезу из кожи вон, чтобы написать популярные песенки. И возможно, я уже и не напишу таких песенок.

– Вы считаете, что мы имеем дело с мировым кризисом музыки?

– Конечно. Вернитесь на несколько десятилетий назад, начиная с Beatles. Начиная с них и дальше музыка развивалась лавинообразно, и до сих пор созданное ими тогда  вызывает бурную реакцию – у нынешних поколений, которые ни Битлов, ни Цеппелинов в глаза не видели! Песни проходят аранжировку, их переделыват, но  – исполняют снова и снова! А сейчас? Вы можете вспомнить что-то такое же по силе воздействия из современного? Вот прошло Евровидение – и понятно, что мы в очередной раз жуем ту же жвачку. И все это уже было много раз!

– А разве это не связано с форматом Евровидения? это же прокрустово ложе музыки, конкурс изначально заточен под определенный формат и всякий исполнитель, который из этого формата выбивается, не имеет шансов на победу? 

– Да, но формат Евровидения устанавили телезрители, мы с вами. Не то чтобы его формат был изначально установлен организаторами, нет! Когда то на Евровидении гремели ABBA или  Селин Дион, которые остались в истории. С Евровидения началось их триумфальное шествие. А сегодня конкурс – это сухой расчет на эпатаж, парад целлулоидных кукол. Вы можете вспомнить хоть одного победителя, талант которого позволил ему реализовать себя после конкурса через несколько лет?

– Не могу. Но ваши рассуждения можно слушать часами, поэтому властью, данной мне диктофоном, предлагаю сменимть тему и поговорить о женщинах. Вы как-то сказали, что никогда бы не женились на кукле. Что для вас красота и ум?

– Ой, я даже растерялся немного… Хорошо, будем честными. Ум женский – это не то же самое, что и мужской ум. Мне не нужно, например, чтобы женщина была мозгом семьи, или главой семьи, или делала бы блестящую карьеру в науке или в политике. Это в принципе особо никому не нужно из мужчин, поверьте. Такой женский ум разрушает семью. Да и сами такие женщины часто страдают от отсутствия семьи. Эмансиапиця хороша до определенного предела, согласитесь. Ум женщины – в понимании того, что происходит вокруг нее, и какой у нее должен быть ее муж, ее семья. Это вот все и составляет женский ум. Все, что я сказал, ни в коем случае не значит, что она не должна работать, ради бога! Неработающая, нереализованная женщина – это совсем грустное явление. Ну а внешне – она должна быть красивой, изящной, нежной. Какой же  мужчина этого не хочет? (смеется)

– А как вы поняли, что ваша супруга Марина – это та самая женщина, на с которой вы хотите провести остаток жизни?

– Вы знаете, я этого и не понял. Это мудрость Марины, тот самый женский ум. Это Марина как-то сразу поняла, что нашла своего мужчину. И она 16 лет очень убедительно доказывала это. 16 лет – огромный срок, у нас было все – и всплески-выплески, и опасность развода, но она очень четко дала понять: все, мы с тобой приплыли. Это твоя лагуна и моя. И давай-ка этом оставим наши поиски, потому что все дургое может плохо кончиться. И я поверил в это, и за 16 лет это понимание вошло в мою плоть и стало частью меня. Видите, все всегда зависит только от женщины…