Эксклюзивное интервью с Родионом Щедриным

Совсем скоро в четырех израильских залах пройдут показы одноактного балета «Кармен-сюита» и гала-феерий с участием современных российских звезд. Проект под названием «Посвящение Плисецкой. Кармен-сюита. Шедевры мирового балета» в преддверии гастролей звезд русского балета в Израиле, в память о неподражаемой, грациозной, мудрой, утонченной, роскошной Майе, ее супруг – Родион Щедрин дал интервью. 

Разговор начался неожиданно – с его вопроса. “Расскажите о себе – попросил Щедрин, – Вы танцуете, играете или поете?” “Нет, – стушевалась я, – я просто очень хочу взять у вас интервью, Родион Константинович, потому что…”. Слова застряли. Что я могла ему сказать: потому что Вы – муж великой балерины? Потому что Вас знают все? Потому что было бы так здорово поболтать с Вами? Банально, правдиво, избито и в лоб.
“Потому что Вы – это Вы” – просто призналась я.

“Ну что ж, тогда давайте начнем” – согласился он

Семья

– Родион Константинович, известно, что Вас назвали совсем не Родионом, а Робертом – в честь Шумана. Почему всю жизнь, даже живя в Германии, вы называли себя Родионом?

– Изначально меня собирались назвать даже не Робертом, а Прометеем. Отец всю жизнь обожал Скрябина, и когда я родился, он очень хотел дать мне имя в честь любимой его поэмы Скрябина. Но тут решительно воспротивилась мама. Сына звали бы Прометей Константинович? Ей показалось, что это не слишком подходящее имя для тех условий и того времени. После некоторых споров компромисс был найден – родители решили назвать меня Робертом, действительно, в честь Шумана, которого любили оба.

– … но даже после решения о смене имени Вы по-прежнему не были Родионом!

– Да, но дальше в дело вмешался случай. При крещении (меня вскоре после рождения крестили в крохотной захолустной деревушке) в дело вмешался священник, который решительно воспротивился идее назвать православного младенца неправославным именем “Роберт”. Так я стал Родионом, и всю жизнь представлялся именно так.

– А имя Вашей матери – Конкордия – не смутило православного священника?

– Удивительным образом, но ее имя как раз присутствовало в святцах, поэтому нареканий в отношении Конкордии не возникло.

– Ваша мать была самой настоящей красавицей.

– Да, мама была очень красивой. Статной, с правильными чертами лица, она повсюду привлекала к себе внимание, где бы ни появлялась. Она была из дворянского рода, что, возможно, сказалось на ее внешности и манерах. Кроме того, она тоже была музыкантом. Они с отцом познакомились в музыкальной школе, где и преподавал отец. Его очень прельстило, что привлекательная студентка предпочитает играть Шумана и Скрябина, которых, как я уже сказал, отец очень любил. Вскоре родители поженились, и я родился.

– Меня удивило, что Ваш отец, будучу чрезвычайно музыкальным человеком, так и не стал композитором, ограничившись преподавательской карьерой.

– Отец действительно был очень одарен, и, наверное, большое упущение, что он стал преподавателем, а не профессиональным музыкантом. У отца была феноменальная музыкальная память. Я как-то назвал ее “магнитофонной” – услышав раз мелодию, он был способен воспроизвести ее без ошибок с первого раза. В семье деда все дети – а их было восемь, и все братья – были очень музыкально одаренными, хотя и получили религиозное образование, окончили семинарии. Сам дед был священником. Все братья играли на музыкальных инструментах, но ни один не стал композитором. Возможно, потому, что помешала революция 1917-го года.

– Интересный факт: ваш дед был священником, ваши дяди получили духовное образование. С другой стороны, ваши предки были представителями дворянского рода… Вы знали, что вы из дворянского рода?

– Нет, эту информацию скрывали от меня. Я много позже узнал, что мои предки по материнской линии были дворянами.

– Простите за бестактный вопрос, но как же получилось, что ваши предки – дворяне с одной стороны и священники с другой стороны не эмигрировали за рубеж в после революции?

– (смеется) Милая, сколько вам лет? Вы молоды, поэтому можете не знать этого. Но о какой эмиграции может идти речь в то время? Никогда они не задумывались об этом, и никогда не было реального шанса эмигрировать. Больше того, мой дед, отец матери, всю жизнь проработал на железной дороге, стал начальником железной дороги – начав с простого помощника машиниста. Но даже он, сделав головокружительную, по тем временам карьеру, не вступил в партию. Всю жизнь оставался беспартийным.

– Спрашиваю, потому что Вы рассказывали, описывая историю своих предков в первое время после революции, что Вашему “отцу и дяде было понятно все с самого начала…”

– И тем не менее, все остались в стране и даже не пострадали в период репрессий и войны. Мой дед-железнодорожник, о котором я уже говорил, еще в 1905 году вывез из Москвы отряд революционных рабочих по железной дороге. За этот поступок он одним из первых в СССР получил «Героя Труда» и грамоту за подписью Калинина. Этот документ считался нашим семейным оберегом, защитой, “охранной грамотой”, как ее называли в семье. Поэтому вышло так, что все жили в СССР, хотя никто так и не вступил в партию. И все, за исключением двоих, умерли своей естественной смертью.

Фото: http://www.shchedrin.de/

Детство

– Вы увлекались музыкой с детства?

– Нет. Несмотря на то, что семья была очень музыкальной, и я с детства слышал музыку вокруг себя, но не стремился играть сам. Меня увлекала музыка народная, меня завораживали голоса профессиональных плакальщиц, которых я слышал, когда мы гостили у бабушки в Алексино. А классическая музыка навевала тоску. Отец рано стал пытаться обучать меня игре на фортепиано, мне давали уроки. Но мне было очень скучно разучивать интервенции и этюды. И тогда отец хитростью заставлял меня учиться: он обещал меня брать на рыбалку, если я буду заниматься. Это действовало: рыбалка меня увлекала тогда гораздо больше музыки, поэтому я и соглашался на такую сделку.

– А потом началась война и обучение музыке пришлось прекратить…

– Отец ушел в ополчение практически с самого начала войны и вернулся контуженным в 42-м году. Мы с мамой оставались в Москве до октября, после чего эвакуировались в город Куйбышев, вместе с семьей дяди.

– Вы признавались, что это была тяжелая эвакуация. Я понимаю, что тяжело уехать из центра Москвы, но ведь – Куйбышев…

– Принудительная эмиграция вообще не может быть легкой. Мы жили в крайней бедности, голодали. Маму вскоре направили на “трудовой фронт”, мы с мальчишками пытались найти какую-то еду, и, если находили – это часто бывало дневным рационом наших семей за целый день.

– Ваш отец вернулся с контузией в 1942 году, и никогда не любил говорить о войне. Вы пережили тяжелые дни в Куйбышеве. Ваш дядя погиб в первые же дни войны. И после всего этого вы дважды пытались бежать на фронт, еще мальчишкой, прибавив себе два года. Почему?

– Романтика военного времени. Мы все были мальчишками, и воевать с врагами было пределом наших мечтаний на тот момент. Мы смотрели советские фильмы, и они заряжали нас еще больше, поднимали на борьбу. Хотелось сражаться, держать в руках винтовку, хотелось подвигов. Мы дважды пытались бежать на фронт, но в первый раз решено было вернуться домой, потому что мы не выдержали тяготы побега и быстро сдались.

– Но вы не сдались и повторили попытку.

– И вот во второй раз мы все-таки добрались до линии фронта, солгав про возраст, про свою жизнь, про родных. Наврали с три короба, чтобы нам позволили пойти на фронт. Нам позволили, но провоевали мы недолго. Мой дядя, с семьей которого мы и были эвакуированы в Куйбышев в первые месяцы войны, к тому моменту был Главным инженером управления Наркомата путей сообщений – это должность в период войны была приравнена к генеральскому чину. Он объявил розыск через свои каналы, и нас возвратили в Москву.

– Поразительна еще одна метаморфоза – все детство Вы, по вашему собственному признанию, были “паинькой” и “маменькиным сынком”. А потом внезапно становитесь хулиганом, и от ваших признаний, если честно, мурашки по коже бегут… Как получилось такое радикальное изменение курса?

– Хаос послевоенного времени, наверное. Мы были предоставлены сами себе и целыми днями торчали на улице. Мальчишки – это мальчишки, мы раззадоривали, подначивали друг друга, и не сделать чего-то значило прослыть трусом и слабаком. Поэтому мы пускались на самые сумасшедшие авантюры – лежали под проезжающими составами, цеплялись за проезжающий транспорт, били стекла. Мы были сами по себе – наши родители целыми днями были на работе, занятые более насущными проблемами: заработать, прокормить. За нами некому было следить.

– Зато потом произошла обратная метаморфоза – из уличной шпаны вы стали снова пай-мальчиком и поступили в музыкальное училище…

– Да, только путь туда был тоже достаточно тернистым. Сначала отец, обеспокоенный тем, что из меня может вырасти что-то совсем непутевое, решил зачислить меня в Ленинградское Нахимовское училище.  Единственным, но достаточным аргументом в пользу этого варианта было то, что в училище была железная дисциплина, и это помогло бы вызволить меня из цепких лап улицы и отвадить моих хулиганских друзей. Однако вскоре отец узнал об открытии Музыкального хорового училища в Москве и попросил устроить мне прослушивание. Так я оказался зачисленным туда, и так снова вернулся в музыку. Уже навсегда.

– Ваша музыкальная карьера была определена с самого начала, и, наверное, других вариантов не могло быть. Один тот факт, что вы стали одним из первых слушателей Седьмой симфонии Шостаковича…

– Отец взял меня с собой, но я был еще очень молод для произведения этого уровня. Я тогда ее не понял, вернее, понял только отрывками. Но такой масштаб невозможно воспринять в том возрасте, в котором я был тогда.

– Вы знаете, когда я читала о Вашей жизни, я не могла избавиться от ощущения, что Шостакович был неким ангелом-хранителем в вашей жизни. Или, по крайней мере, он возникал ровно тогда, когда нужно было его участие. А какой он был в жизни? Его музыка была полна тоски, а порой и ужаса – но действительно ли он был мрачным человеком?

–  Я действительно был знаком с Дмитрием Дмитриевичем с раннего детства, и гордился и даже немного задирал нос по этому поводу. Но друзьями мы не были. Он всегда готов был помочь всем, кому нужна была его помощь. Он неоднократно поддерживал и меня, и нас с Майей Михайловной, и вообще всех, кому нужна была его помощь. Он был тем, кто заступился за “Кармен-Сюиту”, когда она была запрещена, и предопределил тем самым ее дальнейшую судьбу. Он мог, не глядя подписать письмо любого содержания и направления, если оно могло кому-то помочь. Более того, часто он подписывал документы, не вникая в суть. Он объяснял это тем, что хотел освободить силы и время на более важные вещи – на творчество, в частности. Но общаться с ним было крайне тяжело. Не покидало ощущение … напряжения, наверное, которое витало рядом. Шостакович был тяжелым, замкнутым человеком, не нуждавшимся в общении. Но, повторяю, особенности характера нисколько не мешали ему всегда быть готовым прийти на помощь – используя, в том числе, свою должность, авторитет своего имени и расположение советской номенклатуры.

– Вы признавались, что среди советских музыкантов не было диссидентов. Убедите меня, пожалуйста, в этом. Ведь вы, Родион Константинович, отказались подписать письмо одобрения ввода советских войск в Чехословакию, а Майя Михайловна, напротив, не побоялась подписать письмо в поддержку разоблачения культа Сталина, хотя сама значительную часть карьеры страдала от постоянных запретов выездов за границу. Как же вы не были при этом диссидентами?

– Наверное, дело в том, что подразумевается под понятием “диссидент”. Мы не были диссидентами в классическом понимании этого слова: мы не вели политическую борьбу, не выходили на демонстрации с плакатами и не требовали перемены политического курса. Музыканты – творцы. Подписанное мною письмо было отражением моего человеческого отношения к вводу войск. Так же и с Майей Михайловной: она просто не могла не подписать письма, воспротивившись таким образом сохранению культа Сталина, после того, как ее отец был расстрелян как враг народа, а мать – сослана на многие годы как жена врага народа. Для Майи Михайловны было просто невозможно не подписать это письмо, невзирая ни на какие возможные последствия. Нас не делало это диссидентами. В кругу моих близких и не близких друзей было много диссидентов, поэтому я знаю, каково это… Нет, музыканты диссидентами не были.

– С другой стороны, вы – один из немногих, кто прямо говорил о том, что ни у кого не было реальной независимости от Советской власти. И когда один из журналистов упрекнул Вас в том, что вы были частью establishment, вы объяснили ему, что иначе не могло быть.

–  А иначе не могло быть! Все так или иначе зависели от властей. Все стремились попасть в Союз писателей, художников или композиторов – это давало занятость, финансовую обеспеченность, и как следствие, – возможность творить, работать, сочинять. Да и история показывает, что без протекции власть предержащих меценатов не было бы “Русских квартетов” Бетховена, посвященных графу Разумовскому. Вероятно, судьба Гайдна сложилась бы по-другому.     

Кармен-Сюита

–  Если уж мы затронули это, не могу не поднять тему “Кармен-Сюиты”, Родион Константинович. Известный факт – вы, в первую очередь, обратились к Дмитрию Дмитриевичу с просьбой написать музыку для балета. Шостакович ответил отказом, мотивируя его тем, что он боится Бизе. Шостакович испугался Бизе, а Вы – нет?

– Для справедливости, после отказа Шостаковича я попробовал поговорить с Хачатуряном. Но Хачатуряну был присущ особый стиль работы: когда он работал над определенным произведением, он ни на что другое не хотел отвлекаться. Кроме того, он работал медленно, что отложило бы создание Кармен-Сюиты на долгое время. А моя жена мечтала танцевать Кармен. Она грезила этим балетом, она этого хотела многие годы. Моей целью стало исполнить мечту Майи Михайловны. Поэтому я и взялся за музыку к балету, точнее, переложил музыку Бизе, сделал ее пригодной для балетной постановки.

– Насколько я помню, вы закончили работу в рекордно короткие сроки…

– Да, через 20 дней работа над музыкой была закончена. Дело в том, что у меня просто не было другого выхода – для постановки балета из Кубы прибыл Альберто Алонсо, балетмейстер и хореограф. Прибыл всего на несколько недель, поэтому для поставки балета времени было в обрез, а музыка должна была быть подготовлена, разумеется, до начала репетиций. Поэтому такая срочность написания была отчасти вынужденной.

– Почему “Кармен-Сюита” был так быстро запрещена? Балет, ставший потом культовым, не выдержал и двух постановок.

– Не выдержал – он был закрыт после первой же, и ему еще повезло. Вы знаете, сколько постановок не доживали тогда даже до премьеры? Так что то, что его позволили единожды показать – большая удача, на самом деле. А в отношении того, почему он был запрещен… Вы знаете, он просто появился раньше своего времени. Он был слишком смелым для тех лет и для той страны, в котором состоялась его премьера. Он был провокационным по тем временам, очень новаторским. Поэтому мы ожидали в глубине души, что его могут запретить. По мнению властей, в балете было слишком много сексуального подтекста, недопустимого на сцене.

– Майя Михайловна тяжело переживала такую реакцию?

– Конечно. Партия Кармен была ее заветной мечтой, и работа над балетом стала осуществлением этой мечты. Но балету помогли – его поддержали, защитили и министерство культуры сдалось. Только в Большом Театре он прошел больше ста раз и прожил около двухсот постановок по всему миру. И живет до сих пор – организация мирового турне в память о Майе Михайловне – лучшее доказательство этому.

фото: http://www.shchedrin.de/

Майя Плисецкая

– Родион Константинович, я не могу не спросить о Майе Михайловне… и не знаю, имеет ли кто-нибудь моральное право спрашивать. Но этот мировой тур Кармен-Сюиты посвящен памяти Майи Плисецкой, так что просто, пожалуйста, расскажите о ней что-нибудь сами.

– Она была удивительной. Доброй, отходчивой, легкой в общении, домашней, бесконечно женственной, внимательной и ласковой. Ни разу не звездой и не прима-балериной. Многие знакомые пары жаловались на то, что вторая половина может раздражать периодически – мы с Майей были женаты c 1958 года, и ни разу за все это время мы не вызвали друг в друге и тени раздражения. Мы скучали друг по другу, когда кто-то из нас был в отъезде. Мы звонили друг другу несколько раз в день, чтобы просто услышать голос и обменяться новостями. Меня часто спрашивают, в чем был секрет нашей счастливой семейной жизни – а мне, нечего сказать. Не было никакого секрета. Просто мы настолько идеально совпали, что никогда и не переживали кризисов в отношениях. Мне досталась в жены удивительная женщина, лучшая из возможных. И тут вот, пожалуй, все мужчины на свете мне могут смело позавидовать.

– Родион Константинович, если бы была возможность, что бы вы сказали Майе Михайловне сейчас?

– А я и не переставал с ней общаться. Я чувствую ее присутствие в своей жизни, знаю, что она где-то рядом. Я обращаюсь к ней, рассказываю о чем-то. Я знаю, что она не уходила далеко.

– Вы говорили многократно, что мечтаете жить вечно. Вы говорили “хочу жить, жить…”

– Нет, я имел в виду “хочу жить, жить со своей женой”. Я хотел жить вечно при условии, что Майя будет рядом со мной. Сейчас это желание больше не актуально.

С 24-29 ноября, в четырех израильских залах пройдут показы одноактного балета «Кармен-сюита» и гала-феерий с участием современных российских звезд. Проект под названием «Посвящение Плисецкой. Кармен-сюита. Шедевры мирового балета».

Хайфа, 24 ноября, Аудиториум, 20:00

Ашкелон, 27 ноября, Гехаль а-Тарбут, 20:00

Иерусалим, 28 ноября, зал «Шаровер», 20:00

Тель-Авив, 29 ноября, Аудиториум «Смоларш», Тель-авивский университет, 20:00

Подробности и заказ билетов в кассе «Браво»

Гастроли организованы продюсерским центром Victory Art.

Фотографии предоставлены организаторами гастролей.